Смерть и рождение рабби Акивы

Почему так названа книга, автор которой не стремится перенести на ее страницы максимум известного о великом еврейском мудреце, основоположнике талмудического иудаизма, полагая, что несколько пограничных экзистенциальных ситуаций, в которых соприкасаются время и вечность, расскажут о его судьбе больше, чем бесконечная энциклопедическая статья? Миг сознания героя – миг сознания автора и читателя – к установлению этой связи стремится автор, анализирующий тексты о Кидуш а-Шем, о восхождении в пардес, о рабби и его жене, о восхождении в Иерушалаим и знаменитое высказывание рабби Акивы: «Все предвидено, и свобода дана, и добром мир судится, и все – по множеству деяний».

Фрагмент из книги:

Всегда ты удивляешь, Акива.

                              "Открывались ли для тебя врата смерти?.."  "Знал ли ты, что когда-то родишься?.." (Иов 38:17, 21).
 
         Если справедливо расхожее утверждение, что прошлое - это другая страна с другими жителями, то нельзя не признать: страна-то другая, но не чужая, а соответственно, и жители ее - не чужие. Те нити, которые исторические катаклизмы стремились перерезать, чудесным образом сохранили невообразимую крепость.

          Помню - следовательно существую.

          Забвение и память - извечные соперники. Не всегда побеждала память. Причина проста - забыть всегда легче, чем запомнить, тем более - записать. На определенном этапе истории записать означало нечто большее, нежели  зафиксировать на папирусе или пергаменте. Что подлежало письменной фиксации? Тексты священные или государственные. В лучшем случае, как у самых памятливых -  египтян ли, греков - тексты философские или литературные. Другими словами, записать зачастую означало освятить. Можно представить себе, какую историческую цензуру должны были выдержать тексты, дошедшие до нас. То, что рассказы о рабби Акиве из этого числа - свидетельство того, что одно поколение за другим их освящало.

          Говоря о памятливых, поставивших жизненной целью записать, легче всего попытаться представить себе  некую универсальную народную память, которая-де и сохранила. Не собираясь отвергать эту замечательную, но трудно представимую абстракцию, заметим, что у нее были совершенно конкретные воплотители, считавшие своим жизненным долгом  записать-освятить. Сегодня, спустя почти два тысячелетия после его гибели, мы говорим о рабби Акиве как о великом мудреце, герое, сравнимом  с самим Моше раббейну. Однако, без сомнения, на эту "должность" в его поколении было немало претендентов. Почему же, всматриваясь в далекую эпоху, мы относимся к нему как к величайшему из великих? Воспринявший и блестяще освоивший традицию, рабби Акива был одновременно сокрушителем и творцом нового, уловившем в Торе изощренной герменевтической сетью вечные ответы на временные вопросы своего поколения.            

          Человек рождается, живет, умирает. Мы в ином порядке прочитаем историю жизни рабби Акивы. 

          Когда умирал его сын Шимон, рабби был в бейт мидраше. Трижды посылают вестника, и трижды рабби не прерывает учения. Четвертый - сообщил о смерти. Встал рабби, снял тфилин, разорвал одежды, сказал:

          "Исраэль, братья, слушайте. До этих пор мы были обязаны(исполнять заповедь) изучения Торы, а теперь мы обязаны (исполнить заповедь) почитания умершего." Собравшимся на похороны сына  сказал: "Народ с юга знает Акиву, но откуда его знать людям из Галилеи? Рабби Акива известен мужчинам,  но откуда его могут знать женщины и дети?" (Смахот изд. М.¨игера 8:13; Моэд катан 21б)1.

          Дело не в скромности, тем более той, которая - сомнение в собственном величии. Какой бы ни была  известность рабби Акивы до того момента, когда весть о его смерти (казни, мученическом  заклании) разнеслась по еврейскому миру, она не сравнима с посмертным признанием. Когда весть о мученической гибели рабби Акивы в Кейсарии дошла да р. Иеhуды бен Бавы и р. Хананьи бен Тардиона, встали они, опоясались вретищем и обратились к братьям, сказав, что рабби Акива убит не за "разбой  и не за то, что не трудился изо всех сил изучая Тору, но убит рабби Акива - для знамения, как сказано: "И будет Иехезкэль для вас знамением: все, что делал он, будете делать вы; когда придет это, то узнаете, что Я - Господь Б-г." (Иехезкэль 24:24)." (Смахот изд. М.¨игера 8:9).

          Жестокий стих: смысл смерти жены пророка быть знамением для народа. В смерти-знамении - смысл избранности, неизбежной избранности, той, от которой не удалось уйти ни Моше, ни Ионе. Стремился ли избежать ее рабби Акива? Тот, которого мы знаем, с радостью идет на гибель - не утешаясь бессмертием, не примеряя его в свои последние мгновения, но воплощая избранность - быть знамением, провидя волю Творца. Еще один честный и жестокий итог:

          "Предстал рабби Акива пред судом Турнус Руфуса, и молился там вместе с ним Иеhошуа ¨агарси. Опустилось облако и окутало их. Сказал он (Иеhошуа ¨агарси):

          - Я думаю, что опустилось облако и окутало (нас), чтобы не была услышана  молитва рабби.

          Так сказано: "Облек Ты Себя облаком, чтобы не доходила молитва." (Эйха 3:44)." (Эйха раба 3:60).

          Признание заслужил рабби Акива жизнью своей. Мученическое заклание принесло ему  бессмертие, а живущим - обретение смысла жизни. Судьба, продернутая сквозь мученическую смерть, заставила пристально вглядеться в нее,  а тех, кто обладал особым даром - запоминать и рассказывать. Не зная имен тех, кто первым рассказал историю этой жизни, мы вряд ли погрешим против истины, сказав, что это были его ученики, ученики его учеников. И не только потому, что знали они о жизни рабби намного больше других, но потому, что их боль была острее, и, заглушая ее, они стали вспоминать и рассказывать. После его смерти  живым становится необходима его жизнь, и пришло понимание: целью такой жизни была такая смерть. Поэтому -

          Смерть и рождение рабби Акивы.

           Народ книги не писал книг о своих героях. Он поступал иначе и, возможно, мудрее -  делал их героями книг, приписывал им авторство новых текстов: спустя  столетия после смерти рабби появились и Алфавит рабби Акивы и Книга Акивы об украшении букв и ¨ейхалот зутарти. Иудаизм не безличен, но, возможно потому, что он антииндивидуалистичен, у него не было нужды в текстах житийного типа. В предисловии к первой научной монографии о рабби Акиве, написанной более шестидесяти лет тому назад, Л. Финкельстайн писал: "Целые библиотеки написаны об апостоле Павле и философе Августине, двух учителях христианства, ближе всего соотносимых с его гением, тогда как посвященная Акиве литература занимает не более семисот-восьмисот печатных страниц".2  Со времени, когда были написаны эти строки, добавилось совсем немного.

          Строго говоря, с точки зрения историка  все то, что нам сегодня известно о рабби Акиве, трудно определить как "достоверный" источник: многочисленные факты и сведения о его жизни, соратниках и соперниках, друзьях и врагах, близком окружении и местах пребывания, - все это почерпнуто из литературы  ХАЗАЛ.3 Самый ранний из этих текстов можно отнести к началу третьего века - ко времени, когда уже около двух столетий  рабби Акивы не было в живых. Разные по характеру тексты, написанные в разное время, под разным углом зрения бросавшие взгляд в достаточно далекое прошлое - из всей этой разнородной мозаики историк вряд ли сможет "смонтировать" хоть в какой-то мере удовлетворяющий его портрет. У нас  нет -  и вряд ли он когда-либо появится - ни единого клочка бумаги, написанного его рукой. Но мы обладаем иным, более надежным, свидетельством: передававшимися изустно, из поколения в поколения рассказами о нем. Задача  -  прочитать дошедшее: не порознь, но - в единстве. Еврейская традиция не создала "житий" своих "святых" -  может быть, и потому, что, в отличие от христианства, в самых великих учителях своих не видела святых, и потому сумела сохранить их голоса  -  обиженные или обижающие, разозленные или злящие. Иное дело, что этот аутентичный голос нелегко услышать, ибо услышать -  значит понять, распознав многочисленных посредников, стоящих между тобой и им, отделив модуляции, которые каждый из посредников привносил в многоголосие далекой эпохи. Услышать далекий голос далекого рабби невозможно без знания законов, по которым различные эпохи, разные по жанру тексты в соответствии с правилами, обычаями и вкусами своего времени и места фиксировали и передавали  "фонограмму". Однако имеющий уши - услышит: сумеет прочитать в вечном тексте  вчерашнюю газету, а прочитав,  не удивится, ибо ничего не ново под солнцем.

          В чем величие рабби Акивы? В ответ на этот наивный вопрос можно немедленно привести десятки примеров из Мишны, процитировать десятки брайт из Талмуда, однозначно свидетельствующих о роли рабби в установлении hалахи. Мы лишь в незначительной степени коснемся этих текстов, т.к. для ответа на наш наивный вопрос не они  имеют решающее значение, а  порой непритязательные рассказы о его жизни. В них рабби Акива отвечает на вопрос: для чего жить. Если коллективное "я" не получило ответ на этот вопрос, то станет ли оно интересоваться - по каким законам жить? Права законодателя  получает не тот, кто лучше и удачнее сформулировал законы, а тот, кто в хаосе национального безвременья сказал народу о его  вечности.

          В центре нашего рассмотрения - ключевые тексты, обязательные в композиции жизни великого учителя, переливающейся в миф, жизни, которая не завершается со  смертью, ведь Einmal ist Keinmal (нем.  единожды - все равно что никогда). Но вечные тексты невозможно понять только с точки зрения вечности. Их герои - исторические личности, друзья и враги  рабби. При этом отдадим себе отчет в том, что любые попытки реконструировать межличностные отношения на основе имеющихся письменных источников, тем более опирающихся на устную многовековую традицию, крайне ограничены -  хотя бы тем, что, согласно наблюдениям психологов, человек "говорит словами" 10-11 минут в день, а 65% информации мы передаем при помощи невербальных средств: жестов, мимики и т.д. Надо думать, что наши предки были не намного словоохотливее нас.

          Говоря о рабби Акиве и его современниках, мы часто будем прибегать к трактату Мишны Авот, название которого интерпретируется двояко: не только - Поучения отцов, но и - Отцы основ.  Если первая интерпретация отражает тот факт, что в него включены высказывания величайших еврейских мудрецов (шестидесяти трех - больше, чем в каком-либо ином трактате Мишны), то вторая - выявляет характерологическое качество этих высказываний -  основы  еврейской мудрости. Желающий  быть праведным пусть исполняет положения, содержащиеся в трактате Авот, - сказано в Талмуде (Бава кама 30а). Важнейшее назначение этого трактата в том, что здесь обосновывается авторитет Мишны - путем воссоздания непрерывной традиции: от Синайского откровения - до периода танаев (танаи - законоучители периода после разрушения Храма до начала создания Талмуда, конец первого - начало третьего веков н.э.). В отличие от других трактатов, в этом содержится исключительно агадический материал, в нем нет ни одной hалахи. К Авот нет Гмары, в качестве Тосефты к трактату многие рассматривают Авот  дерабби Натан, к которым мы также нередко будем обращаться.

          Рассказы о рабби Акиве, о которых пойдет речь в этой книге (о его казни, о  посещении Рима и алие в разрушенный Иерушалаим, восхождении четырех хахамим в пардес, о рабби Акиве и Рахели), - это классические образцы жанра маасей хахамим (деяния мудрецов). Место рождения таких рассказов  -  бейт мидраш. Рассказы, образы которых - мудрецы, исторические герои, не стремятся создать  агадическую биографию.  Задачи у этих рассказов иные - обнаружение hалахического прецедента, решение теологических, философских, этических проблем.  В литературе ХАЗАЛ упоминается несколько тысяч мудрецов; число тех, о которых существуют рассказы биографического характера, насчитывает несколько десятков.4  Очевидная вневременность и абстрактность - с одной стороны, и не столь очевидная, но несомненная историчность (в том смысле, в котором история отражается в агаде) - таково единство противоположностей,  характерное рассказам этого жанра.

          Есть множество рассказов жанра маасей хахамим, насыщенных конкретными деталями биографического характера. Один из них -  о том, как рабби Акива после двенадцати лет учебы возвращается домой и слышит разговор жены с соседом, из которого выясняется, что она не против, чтобы муж учился еще двенадцать лет.  Рабби Акива, не зайдя в дом и не увидев жены, возвращается (Ктубот 63а). Возникает вопрос: в какой мере парадоксальный смех  в  рассказе об алие в Иерушалаим (Макот 24) понятен без этого парадоксального поступка, а также - в какой мере парадоксальное поведение в  рассказе об алие понятно и оправданно без понимания сути его парадоксального смеха? Иными словами: возможно ли адекватное понимание образа вне контекста его агадической биографии? В рассказе о не-возвращении рабби Акивы домой можно усмотреть лишь элемент "биографии". Однако это не так, ведь его задача иная - утверждение ценности учения: не на основе толкования Торы, но на основе агадической  биографии мудреца.

          Можно привести немало примеров тесной связи биографии и ценностных вне биографических моментов, утверждение которых является задачей  текста. В Талмуде (Сукка 23а) говорится о разрешении hалахической проблемы, связанной с суккой. Дискуссия между рабби Акивой и раббаном Гамлиэлем ведется во время совместного плавания. Почему именно во время совместного плавания? Если задача текста состоит только в создании гипотетической фиктивной ситуации, то возможны и более простые литературные решения. В данном случае агадическая биография отражает исторический факт совместного плавания рабби Акивы и раббана Гамлиэля  в составе делегации в Рим. Для Агады биография мудреца - это важнейший элемент истории, которую она по-своему, на своем языке отражает, которую она по-своему, в соответствии со своими задачами и своими средствами творит.

          Рассказы жанра маасей хахамим представляют собой предельно жесткую композицию - всегда четко заданную, предельно лаконичную, замкнутую, не допускающую никакого "постороннего" вторжения. Вместе с тем, эти композиции имеют модульный характер, предусматривающий возможность по-иному смонтировать текстуальные блоки,  для которых характерно - благодаря многочисленным интертекстуальным репликам, особая разомкнутость, порождающая аллюзии, как эхо отдающиеся в различных текстах. Возможно, именно модульность - одна из причин того, что литература ХАЗАЛ не знает ни одной попытки объединить рассказы о каком-либо из мудрецов в единый целостный текст, наподобие христианских патериков. Однако, означает ли это, что в сознании еврейского читателя  не было агадического образа таких мудрецов, как ¨илель, р. Иоханан бен Закай, рабби Акива? Рассказы о рабби Акиве, рассредоточенные в различных источниках, с их специфическими особенностями, тем не менее составляют единую метаструктуру, которую условно можно назвать деяния рабби Акивы, значительная часть которой  создавалась приблизительно в одно и то же время.

          Время жизни рабби Акивы обычно определяют между 50-ым и 135-ым годами. Это период остро обнажившейся незащищенности индивидуального и национального бытия. Он был осознан  традицией как единая эпоха, включавшая в себя не только разрушение Храма и окончательную утрату национальной независимости, но и надежды восстановить Храм. Это период широкого знакомства народов Римской империи, тогдашнего цивилизованного мира, с иудаизмом, время притяжения и отталкивания, время массовой экспансии монотеистической религии.5  Свидетельства проникновения иудаизма мы находим у римских авторов."А между тем, обычай этого преступнейшего народа возымел такую силу, что принят уже по всей земле: побежденные дали свои законы победителям." (Victi victoribus leges dederunt). Это - Сенека (конец 1в. до н.э - 65г. н.э.). А вот обращение к погрязшим в варварстве эллинам: "...из суеверия вы пачкаетесь глиной, валяетесь в нечистотах, блюдете субботы, падаете ниц, восседаете в непристойной позе, нелепо кланяетесь." Это - Плутарх (сороковые годы 1в. - двадцатые годы 2в. н.э.).6 Но - главное, эта эпоха стала для еврейского мира экзистенциальным "прыжком" в  вечность, обеспечив  его двухтысячелетнее развитие.

           И сегодня человек, лишенный непосредственных учеников-последователей,  вряд ли может рассчитывать на слишком большую посмертную известность. Тогда же вопрос стоял не о широкой известности. В те  времена у нее была лишь одна альтернатива - забвение. Что знали бы мы о Сократе, предпочитавшем беседы под оливковым деревом, если бы не Платон и Ксенофон? Вспомним: рабби Акива - лишь один из десяти мудрецов, совершивших Кидуш  hашем. О некоторых из них мы знаем меньше, чем о рабби Акиве. О других - почти ничего. О нем же - "все".  Поэтому для нас рабби Акива - это и его ученики, запомнившие, передавшие, научившие своих учеников помнить.  Воистину, у великого рабби Акивы были великие ученики. 

          Несмотря  на отсутствие  беспристрастных свидетельств, мы знаем о рабби Акиве все. Точнее то все, что в далекой (но не чужой) стране о нем рассказывали далекие (но не чужие) ее жители. Мы знаем, как он учился, учил, спорил. Мы можем с достаточной уверенностью сказать, что его детство и юность были далеко не безоблачными. И, вполне вероятно, что в детстве и юности он пережил неведомые нам потрясения, вызвавшие особую реакцию личности, "резильянс" - пластичность психики, когда испытав потрясение, шок, она способна вернуться в нормальное состояние, обретая для этого новые средства - мечту, творчество. Оказавшись в пустоте, человек находит свое видение мира и средство для его выражения. Возможно, все это и лежит в основе уникального феномена - души, в единое мгновение открывшейся навстречу  неведомому миру, впитавшей и преобразившей его. Возможно, все это скрытое от нас, лежит в основе его творчества, его учения о преображающем, творящем страдании, его учения о любви. Его вступление в мир мудрецов, не было отягощено тем "избытком памяти", которое навязывает стереотип поведения и мышления, превращая будущее в окаменелость - слепок прошлого. Он не отверг традицию, он не отверг национальную память, но - не подчинившись "вчера", вошел в "завтра", поведя за собой поколения учеников, одно из которых живет сегодня.

           Мы знаем, как он умер. И вновь напрашивающаяся  аналогия . Для Сократа чаша цикуты  важнее самой мысли о побеге. Ибо побег- предательство собственных принципов, а чаша цикуты -  решающее доказательство. Так, вероятно, у всех философов всех народов жизнь со смертью меняются местами. Ибо такая смерть есть необходимая составляющая состоявшейся судьбы. Рабби Акива умирает, совершая Кидуш hашем. Умирает также, как рождался: голодный дух, открытый истине. Умирает - доказывая себе и другим, что гибель во имя Творца и есть высочайший смысл жизни. В таком парадоксальном доказательстве люди нуждаются всегда. Часто только оно оправдывает и придает смысл всему предшествовавшему -  составлявшему ежедневность бытия человека, подвигая прикосновенного к загадке его смерти  на поиск смысла его рождения.

          Предлагая читателю свое прочтение нескольких текстов о великом парадоксалисте, удивлявшем своих современников и удивляющем потомков, автор стремится не только изучить их - в религиозно-философском, историко-культурном, филологическом аспектах, но надеется, что соавтор-читатель согласится: перечисленное -  лишь средство  постижения вечных истин. И пусть не смутит тривиальное - принципиальная недостижимость цели  во всей ее полноте. В конце концов, продвигаться, стоя на плечах великанов, само по себе немалое утешение. Готовы ли мы прочитать историю этой жизни не отстраненно, связывает ли нас с ней нечто большее, чем холодный интерес или простое любопытство, но - экзистенциальная неизбежность познания и самопознания, религиозная страстность и страсть? Вопреки Тациту, мы не обещаем прочитать историю этой жизни "без гнева и пристрастия". Ведь - вера без знания бессильна, знание без веры бессмысленно.